Юрий Спиридонов: «Жизнь сама писала этот спектакль…»
В Ярославле после двадцатилетнего перерыва возрождается театр-студия «Балаган».Накануне премьеры спектакля «Очень старый сеньор с огромными крыльями» по произведениям Габриэля Гарсиа Маркеса корреспондент «Культурной эволюции» Оксана Демидова встретилась с режиссером Юрием Спиридоновым.
ОД: Каким образом возникла мысль о возрождении «Балагана»?
ЮВ: Ой, вообще процесс был очень сложный. Так однозначно не скажешь, когда это случилось. Это «болело» долго. Многое подталкивало меня к мысли о возрождении театра. Во-первых, автор стихов, Ольга Терпугова, постоянно тормошила. Володя Русанов, наш актер из прошлого состава, часто шутил на эту тему. Но ведь, как известно, в каждой шутке есть только доля шутки. И мысль эта надо мной витала. Но тут ведь понимаешь, чисто психологически было очень сложно решиться. Потому что когда ты привык к одной форме существования в театре (когда днем колотили декорации, вечером репетировали, ночью вешали софиты и чинили прожектора, а на следующее утро отсыпались и все по новой, то есть жили в таком плотном режиме), то перестроиться трудно. Потому что тогда мы были молодыми, да и времена были в общем-то совсем другие. И я привык в таком режиме существовать. Этот образ театра сидит во мне до сих пор.
Выступление "Балагана" на Некрасовском празднике поэзии у памятника поэту.
Ведь у меня был опыт работы в профессиональном театре, то есть мне есть с чем сравнить. Когда-то я начинал свою работу в Волковском театре в качестве ассистента режиссера Глеба Дроздова. А в итоге пришлось фактически работать режиссером, потому что в результате смены руководства театра и начавшихся кулуарных склок Глеб не появлялся в театре вплоть до самой сдачи спектакля. То есть постановкой спектакля практически полностью пришлось заниматься мне как ассистенту в отсутствие основного режиссера. Был у меня опыт и в кукольном театре, где я ставил интермедию. То есть я в принципе работал с разными нестудийными коллективами и мне есть с чем сравнить. Ощущение от работы в Волковском у меня осталось какое-то мрачное… Атмосфера там была тяжелая, царило какое-то актерское раздражение. Хотя актеры тогда работали прекрасные, еще из старой гвардии – тот же Феликс Раздъяконов, Куценко, Стужев, Дроздова. То есть и актеры были хорошие, и театр профессиональный, и работа вроде серьезная, но удовлетворения у меня не было. Я делал там свою работу по обязанности.
А студийный театр он же другой по сути. И даже то, что мы сейчас имеем в «Балагане», это не совсем студийный театр. Я вообще не знаю, возможно ли в сегодняшних условиях возрождение того студийного театра, который меня привлекал -когда работа идет на художественный результат, на какую-то идею художественную, а не ради финансового интереса или пиара.
Я, к сожалению, может быть чего-то не видел из постановок сегодняшнего театра, но все-таки я видел многое – и иммерсивный театр, и театр.док, и т.п. Да, какие-то новые идеи периодически в театральном мире мелькают. И дело даже не в том, насколько они мне близки эстетически, поскольку некоторые совсем не близки. Но дело в том, что они хоть и есть, но их (этих идей) для меня крайне мало. Сейчас профессиональные театры работают порой интереснее, чем непрофессиональные. У них появилось это пространство эксперимента, пространство какого-то более свободного существования. Но смотрю я на эти экспериментальные спектакли, и, откровенно говоря, не вижу чего-то действительно новаторского. По большому счету в эстетике все это уже было и 30, и 40 лет назад. Ну, кроме иммерсивного театра, пожалуй. А в остальном редко встречается что-то по-настоящему новое. Во всяком случае, мне все-время чего-то не хватает.
Но есть некая театральная идея, которая мне близка, интересна мне. Я долгое время не представлял, насколько в новых условиях возможно возрождение этой идеи, возможно ли перерисовать ее. И до си пор я не уверен, что она разовьется, потому что очень изменились условия внутри общества. Все эти товарно-денежные отношения… С одной стороны, я понимаю их необходимость, понимаю, что они дают некоторую свободу. Ну, взяли мы скинулись своими деньгами, арендовали помещение и ни от кого не зависим, творим в свое удовольствие, делаем то, что хотим. Но с другой стороны я понимаю, что в значительной степени это кажущаяся свобода. Потому что мы, например, сразу упираемся в зал, вернее его отсутствие. Пока были студийные зарисовки, пока это были эскизы, все было нормально – занятия и на чердаке, и в подвале проходили прекрасно. Но вот началась постановка спектакля, и мы столкнулись с трудностями, которые не можем решить из-за этих же товарно-денежных отношений: на костюмы средств не хватает, аренда зала по безумным ценам… Да еще и не найдешь свободный зал, потому что все забито коммерческими проектами. И ты упираешься в стену: в городе нет площадок, на которых по адекватной цене можно было бы что-то поставить. Во всяком случае, их нет в центре Ярославля.
Я понимаю, что эта ситуация объективна: когда в город приезжает с «чёсом» какая-нибудь даже маленькая «звездочка» с халтуркой, она «отобьет» аренду зала, концерт/спектакль окупится за счет высоких цен на билеты. И, конечно, организаторам выгоднее пускать этих приезжих гастролеров, чем держать зал под малоокупаемую театральную студию. Всё решают деньги.
Несмотря на то, что в городе есть сразу несколько профессиональных театров и вроде бы сильна театральная история города, тем не менее при всем этом Ярославль, на мой взгляд, категорически не театральный город. Это как я вижу ситуацию. В те же самые 70-е годы в городе их было несколько театральных студийных коллективов. Театр Коркина, Буреневой, театр «Советской поэзии», «Черный кот», наш «Балаган»… Был Вихрев со своими операми. Все эти коллективы ставили какие-то художественные задачи, разрабатывали некие художественные модели, пытались реализовать свои художественные идеи. Я не говорю, кто хуже, кто лучше это делал – по-разному. Но люди были озабочены творчеством, а не досугом. А это разные вещи. Досуг – это тоже прекрасно, он тоже должен быть. Но театр как досуг это другой формат.
Чтобы сейчас люди работали на какую-то идею - этого нет, даже назвать нечего. Ну, вот разве что, как альтернатива, театр Дмитрия Сагитдинова. Вот у него что-то там было, я видел кое-какие его спектакли. Такой небольшой всплеск, но он один. Была Ольга Макурина, но тоже как-то на периферии. А ведь раньше Тамара Виноградова ставила во Дворце пионеров «Ромео и Джульетту», и это было событие. Ее постановка в Гиганте «А зори здесь тихие». Еще пример: Коркин тогда поставил «Три сестры». Спектакль, когда все сидят в комнате, а мизансцены какие-то полуэскизные – встал, на два шага отошел, что-то сказал, сел обратно и т.п. Я был на том спектакле – не вздохнуть, настолько это было… плотно. То есть в то время в городе был какой-то творческий поиск. Та же самая «Улыбка» нашего «Балагана». Ведь мы его играли в зале «Ярнефтехима» на краю города, но билетов свободных не оставалось, даже в проходах публика сидела. А сегодня никто не поедет в «Ярнефтехим» смотреть спектакль.
Я профессионально занимаюсь информацией о культуре с 2005 года в проекте «Культурная эволюция», и я не помню ни одного ярославского театрального события, которое вызвало бы резонанс. Вот что-то понемногу началось в последние годы, начали какие-то телодвижения в Волковском делать, «Золотая маска», сборные спектакли, скандалы и т.п… Ведь хороший театр без скандала - не театр... Вот это живой театр.
Довольно долго я не решался думать о возрождении «Балагана», решив, что он остался в прошлой жизни. Прекрасной, интересной, в которой есть, что вспомнить и чем гордиться, но прошедшей жизни. Однако театр это такая зараза, которая не отпускает, Подхватив этот вирус однажды, выздороветь невозможно. Это - заноза, которая сидит и саднит. Знаешь, как осколок после войны, который ноет и ноет, напоминая о себе. Вот так и театр. И Маркес в этом сыграл главную роль.
ОД: Что для вас мир Маркеса?
ЮВ: Это мир, в который я влюбился сразу и окончательно. Маркес появился в моей жизни неожиданно. Его только-только издали в серии нобелевских лауреатов, и мне подарили на день рождения его томик. Я, как в омут, туда упал и утонул на всю жизнь. Потому что это «легло» на мое мироощущение. Понимаешь, это ведь все индивидуально – что-то тебе близко, в что-то не захватывает. У меня таких писателей немного. Есть Достоевский, Чехов и Маркес. Чехова и Маркеса я могу читать в любое время с любой страницы. Просто прочитать пару страниц из середины и насладиться. Или записки Пушкина, они тоже стоят в этом же ряду: когда в любом состоянии, плохо тебе или наоборот очень хорошо, ты открываешь любимую книгу и погружаешься в особый мир. Как это у Пушкина: «Откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро». Вот и у меня так же – налей коньячку и перечти пару страниц Маркеса. Универсальное лекарство для души.
Конечно, у меня тогда не было мысли о каком-то спектакле. Потому что.. парадоксальная вещь. Ведь Маркес очень театрален, это такой театр-цирк, театр-варьете, театр абсурда. С фокусниками и акробатами, хотя их и нет в тексте, но он такой. В нем очень мало драматургически сюжетных вещей. Вот я смотрел, когда начал готовиться к спектаклю, как Маркеса вообще экранизировали, ставили в театре. И оказалось, что в основном это мультипликация. Фильмов раз-два и обчелся, то же со спектаклями. Потому что Маркес - это мир, который легко нарисовать, но трудно воспроизвести. И изначально у меня не было мысли его ставить.
Но после нашей постановки «Улыбка» по Бредбери, когда я поставил спектакль-коллаж, такая мысль начала появляться. «Улыбка» по крайней мере на тот момент в Ярославле была первой такой новаторской постановкой. У нас там был живой оркестр, был ансамбль. Оля Терпугова написала стихи к спектаклю, Валера Лифанов положил на них музыку. И «Улыбка» шла с живым музыкальным исполнением под живую музыку. Тогда было потрясающе интересно работать!
Я люблю работать на сопротивление, я не люблю, когда мне поддакивают. Я и сейчас на наших репетициях иногда мог бы подсказать что-то, но не подсказываю специально, жду чтобы актер сам нашел какой-то подход к образу. Я люблю, когда человек что-то предлагает, сам что-то придумывает. И тогда на «Улыбке» собралась именно такая команда – все творили вместе, все что-то решали, придумывали, обсуждали. Была достойная основа, литература Бредбери, были написаны прекрасные песни, великолепно сыгранные ансамблем. То есть все совпало и получился по-настоящему классный спектакль, который с успехом шел потом несколько лет. Мы получили такой опыт, который зацепился в душе крючочком и саднил.
И вот как-то сидели мы однажды узким кругом и вслух впервые прозвучала сказанная кем-то фраза: «А что бы не попробовать поставить Маркеса?». А почему бы и нет? Давай! Решено. Это было в середине 80-х годов. Началась постепенная работа в этом направлении. Валера Кунгуров начал делать какие-то записи, Валера Лифанов стал пробовать писать музыку, Ольга Терпугова приносили варианты стихов. И первый проект спектакля был локальным, по повести «Очень старый человек с огромными крыльями». Так идея начала обрастать плотью, хотя пока и на уровне свободного поиска.
Но потом Валера Лифанов уехал в Москву, да и с ансамблем начались сложности. Для воплощения спектакля все время чего-то не хватало. Все казалось, вот-вот и сделаем, но этот момент все откладывался, откладывался, пока не наступили необратимые изменения - сначала вся эта перестройка, потом моя болезнь. В театрах начались проблемы, да и в обществе уже произошли глобальные изменения. Я всегда привожу такой пример: вчера хлеб стоил 20 копеек, а сегодня – 1 рубль. Его купят, потому что надо есть. А билет в театр вчера стоил 1 рубль, а сегодня – 10 рублей. И его не купят, потому что важнее купить хлеб. Наступили очень сложные времена.
После начала моей болезни я еще какое-то время работал, но со временем становилось все сложнее. Ведь у нас тогда было по 30 спектаклей в месяц – это по 4 спектакля в день! Детские, маленькие, по детским лагерям и домам творчества. Но в таком состоянии долго существовать невозможно. У людей уже были семьи, и всем нужно было устраивать свою жизнь. Уже дети у кого-то появлялись. То есть поменялись как внешние, так и внутренние факторы существования театра. Эта самая свобода, когда вроде бы делай, что хочешь, по сути обернулась для нас закрытием театра. Он сам собой сошел на нет. Не стало помещения, не стало денег, не стало сил. Но остались наработки.
У психологов есть такое понятие «гештальт». Так вот у меня гештальт остался незакрытым. И мои мысли постоянно туда обращались, к этому неоконченному, недоработанному, нереализованному спектаклю. И вот прошло 25 лет. И в какой-то момент мне показалось, что наконец-то появилась возможность попробовать возродить «Балаган». Как-то вот звезды сошлись. Во-первых, в моей жизни появилась Елена, а это очень стимулирует, мы подвиги совершаем в честь прекрасных дам (улыбается). У меня появилась настоящая опора. Во-вторых, на мои робкие мысли вслух о возрождении театра вдруг откликнулись люди. Я не очень-то рассчитывал на актеров из того, первого, состава. Все-таки много лет прошло, у каждого из них своя налаженная жизнь. Некоторые ведь уже дедушками-бабушками стали. Ан нет! Оказалось, что это интересно и им. Неожиданно мою идею поддержали Света Гиршон, Володя Русанов, Саша Колобов, Миша Асанкин, начали делать какие-то движения навстречу. Опять же, знаешь как это бывает – вдруг все начинает складываться. И вдруг нашлось помещение – Епархия разрешила заниматься в их стенах, причем на совершенно бесплатной основе. А ведь это очень трудно – с нуля найти помещение, деньги на него. И если б не было такого предложения от Епархии, я бы, наверное, ни на что не решился. А тут у нас целый год был бесплатный и теплый угол, где два раза в неделю мы могли собираться и проводить занятия, хранить декорации и так далее. Это была большая подмога.
Неожиданно Валера Лифанов откликнулся и начал писать музыку. Оля Трепугова зажглась, как фейерверк, этой идеей. И вновь началась работа над непоставленным спектаклем, Маркес стал мотором, вокруг которого все и закрутилось. Причем изначально мысль была такая: возьму Маркеса, попробую собрать людей, и если получится зажечь их этой идеей, если сложится коллектив, тогда поставлю спектакль. Ну а дальше можно было бы и успокоиться. Гештальт будет закрыт. Но по ходу работы открылось столько новых гештальтов, столько новых мыслей! (смеется). Потому что «коготок увяз – всей птичке пропасть». Но, главное, наша идея обрела плоть.
Репетиция спектакля по рассказам Гарсии Маркеса
ОД: А не пугало, что работать придется с непрофессиональными актерами?
ЮВ: Нет, совершено не пугало. В моем опыте бывали разные ситуации. Я видел и профессионалов, и любителей на сцене. И был даже такой смешной момент. В конце 80-х годов власть еще была такая «в галстуке» со всеми советскими замашками, хотя вроде бы вокруг уже витал ветер перемен. Нас пригласили на телевидение. Они там тогда искали новые формы. И мы с каким-то отрывками, спектаклями согласились участвовать. Какой-то ТВ-редактор в тот момент очень меня просил, чтобы я обязательно подчеркнул, что мы – самодеятельный театр. Но это ведь все условно, не профессионализм главное. Мне вообще ближе градация великого английского режиссера Питера Брука: театр живой и театр мертвый. А где возникает этот живой театр – в Волковском театре, во МХТе или в ЖЭКе №3 – это одному Богу подвластно. Более того, оглядываясь на свои театральные впечатления, я могу абсолютно точно сказать, что среди самых сильных есть спектакли непрофессиональные, в смысле того, что актеры за них не получали денег, не имели специального образования, и в их корочках написаны были совсем другие профессии. Спектакли, в которых на равных играли профессиональные актеры и любители. Например, я видел один из первых спектаклей Романа Виктюка «Уроки музыки», в составе которого участвовали как раз и непрофессиональные актеры, и профессионалы вместе. И он тогда еще не имел этого имени, он был просто Ромой и ставил спектакли в ДК «Замоскворечье». Но это был потрясающий спектакль, в котором открылись какие-то и театральные, и человеческие бездны. Или если не Москва, то Кемерово, в котором родилась масса интересных проектов. Или Пермь. Был интересный театр в городе Глазов. Кто сейчас знает этот город Глазов? А театр там был потрясающий.
Фрагмент репетиции
А одно из сильнейших театральных впечатлений относится как раз к Ярославлю. Это был смотр художественной самодеятельности Общества инвалидов Дзержинского района много лет назад. Глухонемые показывали этакую импровизацию, фантазию о том, как на обочине дороги возникает стихийный рынок, и внутри этого сообщества возникают какие-то человеческие отношения, драмы, комедии, даже любовь, кого-то они там женят и т.д. Это был тот случай, когда люди вообще не очень представляли, что такое профессиональный театр в силу объективной их особенности. Но это было сделано с таким уровнем искренности, что это был великий театр. Вот это для меня пример живого театра. И хотя это была разовая постановка, без особых амбиций, она была так оригинальна и интересна, что дыхание перехватывало ее смотреть. Даже несмотря на то, что спектакль был поставлен поперек всем театральным канонам. Вот тебе и Дзержинский район, и смотр самодеятельности. Говоря поэтическим языком:
«Когда бы знать могли вы, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда».
Так и в театре. Более того, стремление самодеятельности сделать всамделишный театр, чтоб «все, как у взрослых», когда бороды приклеиваются и все тому подобное, мне совершенно не интересно, и я заниматься этим никогда не буду. Поэтому непрофессионализм будущих актеров меня вовсе не пугал.
Конечно, в городе даже плохой театр это всегда благо. Но все-таки у меня есть определенные убеждения, что неограненный алмаз может вырасти где угодно. Пример тому один из московских театров. В Москве на юго-западе Белякович собрал местную шпану (именно шпану), от которой выли работники комнат милиции. Он объединил их театральной идеей и собрал из них труппу. Они репетировали в подвале, женщин у них не было, сами играли женские роли. Этакий шекспировский театр. И из этой идеи впоследствии родился Московский театр на Юго-Западе, в котором раскрылся один из самых с моей точки зрения интересных актеров Виктор Авилов. А ведь изначально это была юго-западная шпана, не имевшая вообще никакого образования, не то что театрального. Вот какой это театр – плохой или хороший? С моей точки зрения хороший. Это живой театр. Когда и где он возникнет – неизвестно. Брук считал, что живой театр может возникнуть в какой-то одной сцене, на какой-то короткий момент, но именно он и западет в душу. Я вспоминаю такой пример. В театре Маяковского Джигарханян и Немоляева играли в спектакле «Трамвай «Желание». Спектакль был абсолютно мертвый. Но в каких-то сценах Джигарханян с Немоляевой вдруг оказывались настолько живые, настолько человечьи, настолько потрясающие, что дыхание перехватывало. Вот откуда это возникает? Как? Неизвестно. Театр – это магия, он непредсказуем. Где что родится, предугадать заранее нельзя. «Делай, что должен, и будь что будет». Я считаю так.
фрагмент репетиции
Вот мы сейчас играем Маркеса. Иногда поджилки трясутся, оттого что задача стоит очень сложная. И самое главное – я точно не знаю, что сегодня «носят» в театре, что сегодня модно. Я совершенно не озабочен попаданием в современный театральный процесс. Я о нем не думаю. Я сейчас в этом плане примерно в таком же состоянии, в котором я был в 1977, когда не задумываешься над тем, получится или не получится, можно или нельзя. Когда море по колено, все кажется возможным и готов на любые эксперименты. Тогда мы идем вперед. Меня волнует другое. А именно – как мы попадем со всеми заложенными в спектакль смыслами в сегодняшнее время, как воспримет общественность наш спектакль. Ведь Маркес – это моя боль, но это не простой автор.
ОД: Именно об этом я хотела вас спросить: как вы считаете, насколько Маркес актуален сегодня?
ЮВ: Не знаю. Для меня актуален. У меня поначалу в какие-то моменты были идеи отражения ассоциаций с Донбассом. Потому что все здесь перекликается. Но потом я от этой идеи отказался, потому что не хочу политизации. Этого хватает без меня. Однако есть вещи вечные. И те болевые точки, о которых мы говорим в спектакле, они и сегодня так болят, что зубы сводит. Ведь «Сто лет одиночества» Маркеса, эта разобщенность человеческая, непонимание существования людей в разных плоскостях, это сегодня настолько явно, что, кажется, еще пять минут и будет гражданская война. Такого разрыва в обществе и в мире, как сегодня, давно не было. Когда повсюду говорится о толерантности, политкорректности, но по сути это все «грим на теле мертвеца». Ты его разукрашиваешь, а он мертвый. И надо ли разукрашивать? Может лучше видеть то, что есть? Так же вопрос памяти, который мы затрагиваем в спектакле. У меня нет однозначного ответа – забыть своих мертвых и идти вперед или не забывать их, но тогда как идти вперед, когда ты связан по рукам и ногам этой памятью? А это же сегодня актуально.
Вот, например, 9-е мая. Для кого-то это пережиток прошлого, а для кого-то – бессмертный полк и такой смысл жизни, без которого может уже и жить незачем. Кто-то кричит, что глупо воевать за идеи. Мол, что за глупость спорить из-за георгиевской ленточки. Но, извините, а как не спорить, если из-за нее убивают? Если ее ношение законом запретили. И отмашки, что пусть они там как-нибудь сами разбираются, с моей точки зрения некорректны. Ведь так не бывает – все взаимосвязано. Если у нас нет понимания того, что такое добро и что такое зло, то мы никогда не договоримся.
ОД: Согласна. Мы должны передать определенный культурный код нашим потомкам. Если мы сами не понимаем, что хорошо, а что плохо, то что мы им сможем передать?
ЮВ: Да! Проблема памяти, проблема разобщенности, непонимания другого – сегодня для меня это очень болезненные вещи. Как я их ощущаю. Проблема тех же самых денег, которая сейчас с моей точки зрения непомерно большое место занимает в жизни общества. Конечно, я человек прошлого века. И хотя я не ощущаю своего возраста, но мировоззрение мое сформировалось тогда. И, кстати, насчет созвучности - ведь жизнь сама писала этот спектакль…
Оксана Демидова, специально для "Культурной эволюции"
21 Мая 2018